Неточные совпадения
Густые, остриженные под гребенку и как смоль
черные волосы
покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб.
Herr Frost был немец, но немец совершенно не того
покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в
черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
Длинные и
черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепанные, лезли из-под темного, наброшенного на голову
покрывала.
Надвигалась гроза.
Черная туча
покрыла все вокруг непроницаемой тенью. Река исчезла, и только в одном месте огонь из окна дачи Телепневой освещал густую воду.
Из подвала дома купцов Синевых выползли на улицу тысячи каких-то червяков, они копошились, лезли на серый камень фундамента,
покрывая его живым,
черным кружевом, ползли по панели под ноги толпы людей, люди отступали пред ними, одни — боязливо, другие — брезгливо, и ворчали, одни — зловеще, другие — злорадно...
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места
покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре
черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
В девичью вошел высокий и худой мужчина лет тридцати, до такой степени бледный, что, казалось, ему целый месяц каждый день сряду кровь пускали. Одет он был в
черный демикотоновый балахон, спускавшийся ниже колен и напоминавший
покроем поповский подрясник; на ногах были туфли на босу ногу.
С ним хорошо было молчать — сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся
черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг
покрыв угасающее небо
черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо
покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу,
черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Сей новый Леандр, дабы наслаждаться веселием ежедневно в объятиях своей любовницы, едва ночь
покрывала черным покровом все зримое, выходил тихо из своей кельи и, совлекая свои ризы, преплывал озеро до противустоящего берега, где восприемлем был в объятия своей любезной.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и
черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего
покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Черный суконный сюртук старинного
покроя сидел на нем мешковато.
Вслед за певчими приехал нанятый Тамарой катафалк о двух лошадях,
черный, с белыми султанами, и при нем пять факельщиков. Они же привезли с собой глазетовый белый гроб и пьедестал для него, обтянутый
черным коленкором. Не спеша, привычно-ловкими движениями, они уложили покойницу в гроб,
покрыли ее лицо кисеей, занавесили труп парчой и зажгли свечи: одну в изголовье и две в ногах.
Он сел писать. Она прибирала на столе, поглядывая на него, видела, как дрожит перо в его руке,
покрывая бумагу рядами
черных слов. Иногда кожа на шее у него вздрагивала, он откидывал голову, закрыв глаза, у него дрожал подбородок. Это волновало ее.
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не хочу того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало казаться еще
чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки не
покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
«Татарское селение; на заднем занавесе виден гребень Кавказа; молодежь съехалась на скачку и джигитовку; на одной стороне женщины, без
покрывал, в цветных чалмах, в длинных шелковых, перетянутых туниками, сорочках и в шальварах; на другой мужчины, кои должны быть в архалуках, а некоторые из них и в
черных персидских чухах, обложенных галунами, и с закинутыми за плечи висячими рукавами».
Черные глаза его глядели твердо и проницательно; темная борода
покрывала всю нижнюю часть лица, крепкие и ровные зубы сверкали ослепительною белизной.
Голову
покрывал высокий шишак с серебром и
чернью, и из-под венца его падала на плечи боярина кольчатая бармица, скрещенная на груди и укрепленная круглыми серебряными бляхами.
Там, на скамье, перед входом, сидела Елена в
черной одежде и в
покрывале.
Конь Афанасья Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремячими цепями из дутых серебряных бубенчиков. Вместо чепрака или чалдара пардовая кожа
покрывала его спину. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие
черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах —
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо
покрывалоНа деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает…
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была моей верной рабой? Земля
черная, ты
покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, но я был твоим господином. Мое тело возьмет земля, мою душу примет небо».
Прыгая через грязь, спешно бежали в разные стороны мужчины и женщины, полы чуек [Чуйка — долгий, суконный кафтан халатного
покроя, армяк или шуба без висячего ворота, с халатным, косым воротником, иногда с
чёрными снурами и кистями — Ред.] и юбки развевались, как паруса, и люди напоминали опрокинутые ветром лодки на сердитых волнах озера.
Чёрные стены суровой темницы
Сырость одела,
покрыли мокрицы;
Падают едкие капли со свода…
А за стеною ликует природа.
Куча соломы лежит подо мною;
Червь её точит. Дрожащей рукою
Сбросил я жабу с неё… а из башни
Видны и небо, и горы, и пашни.
Вырвался с кровью из груди холодной
Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;
Глухо оковы мои загремели…
А за стеною малиновки пели…
Шагов я не слышал. Внизу трапа появилась стройная, закутанная фигура, махнула рукой и перескочила в шлюпку точным движением. Внизу было светлее, чем смотреть вверх, на палубу. Пристально взглянув на меня, женщина нервно двинула руками под скрывавшим ее плащом и села на скамейку рядом с той, которую занимал я. Ее лица, скрытого кружевной отделкой темного
покрывала, я не видел, лишь поймал блеск
черных глаз. Она отвернулась, смотря на корабль. Я все еще удерживался за трап.
В Киеве далеком, на горах,
Смутный сон приснился Святославу,
И объял его великий страх,
И собрал бояр он по уставу.
«С вечера до нынешнего дня, —
Молвил князь, поникнув головою, —
На кровати тисовой меня
Покрывали черной пеленою.
Черпали мне синее вино,
Горькое отравленное зелье,
Сыпали жемчуг на полотно
Из колчанов вражьего изделья.
Златоверхий терем мой стоял
Без конька, и, предвещая горе,
Вражий ворон в Плесенске кричал
И летел, шумя, на сине море».
Появился князь, завитый, в белом галстуке,
черном полинялом фраке и с владимирскою лентой дворянской медали в петлице; за ним вошла княгиня в шелковом платье шине, старого
покроя, и с тою суровою заботливостию, под которою матери стараются скрыть свое волнекие, оправила сзади дочь, то есть безо всякой нужды встряхнула складками ее платья.
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось
чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины
покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
Уж ночь была, светила луна, мороз
покрыл лужи пленками серебра. Фома шел по тротуару и разбивал тростью эти пленки, а они грустно хрустели. Тени от домов лежали на дороге
черными квадратами, а от деревьев — причудливыми узорами. И некоторые из них были похожи на тонкие руки, беспомощно хватавшиеся за землю…
— Чего она нас так боится? — спрашивало, нагоняя их сзади,
черное домино у звездного
покрывала.
Тогда кого-то слышно стало,
Мелькнуло девы
покрывало,
И вот — печальна и бледна —
К нему приближилась она.
Уста прекрасной ищут речи;
Глаза исполнены тоской,
И
черной падают волной
Ее власы на грудь и плечи.
В одной руке блестит пила,
В другой кинжал ее булатный;
Казалось, будто дева шла
На тайный бой, на подвиг ратный.
Восток белел приметно, и розовый блеск обрисовал нижние части большого серого облака, который, имея вид коршуна с растянутыми крылами, державшего змею в когтях своих,
покрывал всю восточную часть небосклона; фантастически отделялись предметы на дальнем небосклоне и высокие сосны и березы окрестных лесов
чернели, как часовые на рубеже земли; природа была тиха и торжественна, и холмы начинали озаряться сквозь белый туман, как иногда озаряется лицо невесты сквозь брачное
покрывало, всё было свято и чисто — а в груди Вадима какая буря!
Мы шли узкой тропинкой, по ней взад и вперёд ползали маленькие красные змейки, извиваясь у нас под ногами. Тишина, царившая вокруг, погружала в мечтательно-дремотное состояние. Следом за нами по небу медленно двигались
чёрные стаи туч. Сливаясь друг с другом, они
покрыли всё небо сзади нас, тогда как впереди оно было ещё ясно, хотя уже клочья облаков выбежали в него и резво неслись куда-то вперёд, обгоняя нас.
Лодка теперь кралась по воде почти совершенно беззвучно. Только с весел капали голубые капли, и когда они падали в море, на месте их падения вспыхивало ненадолго тоже голубое пятнышко. Ночь становилась все темнее и молчаливей. Теперь небо уже не походило на взволнованное море — тучи расплылись по нем и
покрыли его ровным тяжелым пологом, низко опустившимся над водой и неподвижным. А море стало еще спокойней,
черней, сильнее пахло теплым, соленым запахом и уж не казалось таким широким, как раньше.
Голову ее
покрывала дорогая
черная шаль; одета она была в короткий бархатный шушун оливкового цвета и темно-синюю мериносовую юбку; белые руки, чинно сложенные у груди, поддерживали друг дружку.
Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, стоявший за колонною: одет он был весь в
черном, начиная с широкого, английского
покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука.
На стеклах окон звенело страшное множество мух, которых всех
покрывал толстый бас шмеля, иногда сопровождаемый пронзительными визжаниями ос; но как только подавали свечи, вся эта ватага отправлялась на ночлег и
покрывала черною тучею весь потолок.
— Бежит кто-то сюда! — тихо шепчет Иван. Смотрю под гору — вверх по ней тени густо ползут, небо облачно, месяц на ущербе то появится, то исчезнет в облаках, вся земля вокруг движется, и от этого бесшумного движения ещё более тошно и боязно мне. Слежу, как льются по земле потоки теней,
покрывая заросли и душу мою
чёрными покровами. Мелькает в кустах чья-то голова, прыгая между ветвей, как мяч.
Для сидящих не было более приборов, как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба белого и
черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на обоих концах
покрывало длинное полотенце, так же вышитое, как и скатерть.
Влево тянулось пространное болото; камыш, кочки и
черные кустарники
покрывали его на всем протяжении; по временам целые вереницы диких уток с криком поднимались из густой травы и носились над водою.
В стороне жмётся Савелий и покашливает — точно ворон каркает, ожидая падали. Вихрем крутятся ребятишки, визг стоит в воздухе, свист, хохот, и всё
покрывает сильный голос Гнедого. А старушка Лаптева, мать умалишённого Григория, стоя сзади солдата, держит его шапку в руках, трясёт головой и шевелит
чёрными губами.
Кое-где по горе криво стоят тихие берёзки и осины, а наверху, на краю оврага, растёт могучая сосна, выдвинула над нами широкие,
чёрные лапы и
покрыла нас, как шатром.
Другой смуглый, невысокого роста, плечистый, коренастый, в ситцевой рубахе-косоворотке и в
черном суконном кафтанчике старообрядского
покроя.
Все стояли рядами недвижно, все были погружены в богомыслие и молитву, никто слова не молвит, никто на сторону не взглянет: оборони Бог — увидит матушка Манефа, а она зоркая, даром что
черный креп
покрывает половину лица ее.
Еще на Софонтьевой поляне только что покончили службы, старицы
покрыли свое «иночество» [Так называется весь головной убор старообрядских инокинь: камилавка, наметка и апостольник.] широкими
черными платками…
И принимается девка за «душеспа́сенье»: в скит пойдет, либо выпросит у отца кельенку поставить на задворице, и в ней, надев
черный сарафан и
покрыв черным платком голову, в знак отреченья от мира, станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, — тем и кормится.
Цветами его корабли обвиты,
От сеч отдыхают варяги,
Червлёные берег
покрыли щиты
И с
чёрными вранами стяги.
Я быстро оглянулась. У горящего очага сидела старая дама в
черном платье, с
черным же мечаком, [Мечак —
покрывало.] наброшенным на седые, белые, как снег, волосы. Я увидела худое, морщинистое, но на редкость величественное лицо, орлиный крючковатый нос и проницательные, не по летам живые
черные глаза.
Гуль-Гуль на правах девушки-подростка не надела тяжелого
покрывала, опустив на лицо лишь легкую и прозрачную белую кисею, сквозь которую двумя огненными точками сверкали ее
черные глаза.
Бывает, что старые матери иным девицам внушают
покрыть себя
черною рясой…